Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще
народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва
добрая —
Душа
народа русского…
О сеятель! приди!..
В один стожище матерый,
Сегодня только сметанный,
Помещик пальцем ткнул,
Нашел, что сено мокрое,
Вспылил: «
Добро господское
Гноить? Я вас, мошенников,
Самих сгною на барщине!
Пересушить сейчас!..»
Засуетился староста:
— Недосмотрел маненичко!
Сыренько: виноват! —
Созвал
народ — и вилами
Богатыря кряжистого,
В присутствии помещика,
По клочьям разнесли.
Помещик успокоился.
«
Добра ты, царска грамота,
Да не про нас ты писана…»
«Посторонись,
народ!»
(Акцизные чиновники
С бубенчиками, с бляхами
С базара пронеслись...
Нет спора, что можно и даже должно давать
народам случай вкушать от плода познания
добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
Разумеется, как
добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и
народ.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в
народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский
народ), а главное потому, что он вместе с
народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона
добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел
народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство
доброго штабс-капитана.
Но вообще они были
народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусивший с ними хлеба-соли или просидевший вечер за вистом, уже становился чем-то близким, тем более Чичиков с своими обворожительными качествами и приемами, знавший в самом деле великую тайну нравиться.
Впрочем, если сказать правду, они всё были
народ добрый, жили между собою в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!», «Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич».
Кабанова (сыну). Ну, я с тобой дома поговорю. (Низко кланяется
народу.) Спасибо вам, люди
добрые, за вашу услугу!
—
Народ не делает ни
добра, ни зла, только материальные вещи…
— «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному
добру, к народному благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней». «Что есть истина?» — спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с
народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими штыками, охраняет нас от ярости народной…»
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например,
народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь
народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги
добра и великодушия.
Такую великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно, вдруг, как клад найдет, почует в себе русская женщина из
народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину,
добро и детей.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего
доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в
народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем
народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за
народом. Наш
народ — бродяга по преимуществу.
Там, где край тесно населен, где
народ обуздывается от порока отношениями подчиненности, строгостью общего мнения и
добрыми примерами, там свободное употребление вина не испортит большинства в
народе.
Нельзя без волнения читать эти строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…» «И долго буду тем любезен я
народу, что чувства
добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я Свободу и милость к падшим призывал».
Для традиционного интеллигентского сознания существовала ценность
добра, справедливости, блага
народа, братства
народов, но не существовало ценности национальности, занимающей совершенно особенное место в иерархии мировых ценностей.
Но нельзя сказать, что в этой борьбе один
народ целиком представляет
добро, а другой
народ целиком представляет зло.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он
добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на
народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
На улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много
народа:
добрые граждане городка Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей.
Веселое гулянье! Сердцу радость
Глядеть на вас. Играйте, веселитесь,
Заботы прочь гоните: для заботы
Своя пора.
Народ великодушный
Во всем велик, — мешать с бездельем дело
Не станет он; трудиться, так трудиться,
Плясать и петь, так вдоволь, до упаду.
Взглянув на вас разумным оком, скажешь,
Что вы
народ честной и
добрый; ибо
Лишь
добрые и честные способны
Так громко петь и так плясать отважно.
Спасибо вам на песнях и на пляске!
Уж тешиться, так тешиться!
Трудно людям, не видавшим ничего подобного, — людям, выросшим в канцеляриях, казармах и передней, понять подобные явления — «флибустьер», сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец… и этот царский прием! Что он сделал для английского
народа?.. И
добрые люди ищут, ищут в голове объяснения, ищут тайную пружину. «В Англии удивительно, с каким плутовством умеет начальство устроивать демонстрации… Нас не проведешь — Wir, wissen, was wir wissen [Мы знаем, что знаем (нем.).] — мы сами Гнейста читали!»
Нарочно, как
доброго человека, отвел я его потихоньку в сторону: «Слушай, Макар Назарович, эй, не смеши
народ!
Яша. Простой
народ прощаться пришел. Я такого мнения, Ермолай Алексеич:
народ добрый, но мало понимает.
Вот, видишь, как: русский был, и даже барин, а
добрый: чужой
народ пожалел…
Вот она и пошла по миру, за милостью к людям, а в та пора люди-то богаче жили,
добрее были, — славные балахонские плотники да кружевницы, — всё напоказ
народ!
Вернее, что в германском
народе есть преобладание мужественного начала, но это скорее уродство, чем качество, и это до
добра не доводит.
Он долго не впускал меня к себе, а впустивши, распространился на тему о том, что теперь много всякого
народу ходит, — впусти, так, чего
доброго, ограбят и т. д.
— Надо походить по
добрым людям… Только это напрасно: бедным отдать нечего, а с богатых не возьмешь. Такой
народ пошел нынче, что не сообразишь…
Другие просто пришли потолкаться на
народе и «послухать», что «гуторят
добрые люди».
Добрый германский
народ, пошумев о единой Германии, спокойно спал, пробуждаясь только для юристен-вальса, отвлеченных словопрений и вполне достигнутого права на единое дешевое пиво.
— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря
добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого
народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
— У меня няня была, — тоже удивительно
добрая! Как странно, Пелагея Ниловна, — рабочий
народ живет такой трудной, такой обидной жизнью, а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это
народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и
добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя!
Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
— Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня
добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости
народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов будете?
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в
народе, — начальству она вроде ножа и огня, не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам — друг
добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
— Поганый
народ! — говорил Петр Николаич, — что сделали. Я ли им
добро не делал. Погоди же ты. Разбойники, все разбойники. Теперь я не так с вами поведу дело.
И народ-то там словно лучше,
добрее.
— Подь, чего стыдиться-то! подь, касатка, — барин
доброй! Мы здесь, ваше благородие, в дикости живем, окроме приказных да пьяного
народу, никого не видим… Было и наше времечко! тоже с людьми важивались;
народ всё чистый, капитальный езживал… ну и мы, глядя на них, обхождения перенимали… Попроси, умница, его благородие чайком.
Мы, люди прохожие,
народ благодушный и
добрый; мы, по натуре своей, склонны более оправдывать, нежели обвинять, скорее прощать, нежели карать; притом же мы делом не заняты — так мудрено ли, что такие вопросы толпами лезут в наши праздные головы?..
Никогда не было еще
народа без религии, то есть без понятия о зле и
добре.
У всякого
народа свое собственное понятие о зле и
добре и свое собственное зло и
добро.
Когда начинают у многих
народов становиться общими понятия о зле и
добре, тогда вымирают
народы и тогда самое различие между злом и
добром начинает стираться и исчезать.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и
добра, потому что перестали свой
народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все
народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования умы… Как
добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву
добрую и каменистую стараемся сеять…
— Грех было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим
добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят тебя в
народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на тебя!
С этой целью он обивает пороги «высокопоставленных лиц», ходит по канцеляриям, заводит нужные знакомства и даже в бальной зале, под звуки оркестра, выделывая ногами изящные па кадрили и красиво перегибая тонкий стан в изящном фраке, он говорит «ей», уже любимой, о них, о бедном,
добром, страдающем
народе…
Это были не всегда хорошие романы, но она читала между строк, и на нее веяло с пожелтевших страниц особенной поэзией дворянской усадьбы, жизни среди полей, среди
народа,
доброго, покорного, любящего, как ее старая няня… среди мечтательного ожидания…